Былинки - Часть 1

Былинки - это собрание зарисовок и заметок о жизни, размышлений над вполне обыденными событиями, кратких по форме. Того, что было и что оставило во мне свой след. Зачастую бывает так, что в малом отражается вся повседневность наша, со всеми ее изломами и извитиями. Вещи вдруг словно проговариваются о своей сути. И заметить это - означает посмотреть в перспективе на тот путь, которым мы идем. Увидеть мир в его подлинности и настоящности. Это приглашение к соразмышлению над современностью, повод оглядеться и призадуматься.

В очереди.

Стою в хвосте очереди за привозным молоком. Туча бабок, среди которых замшелыми пеньками торчит пара-тройка дедков. Мороз. Ветер сметает колкую снежную пыль с крыш двухэтажек. Самый высокий дед в шапке-ушанке доводит политинформацию про предвыборные страсти: Явлинскому отказали в регистрации, а Прохорова зарегистрировали. "Вот и будем работать, коли выберут, по 60 часов в неделю, и возраст пенсионный поднимут до 65", - пускает реплику близстоящая бабуля. "Да что говорить, сам-то этот Прохоров ни дня не работал, а сколько наворовал", - поддерживает ее дед. Тут кстати вспоминают Абрамовича, и оказывается, что состояние свое он тоже наворовал благодаря тому, что был любовником дочери президента Ельцина. "Слышали, Чубайс-то свою бабу бросил, к молодайке ушел, говорят, все до копейки своей бывшей оставил.

Прожил с ней 20 лет и ушел", - вклинивается в разговор другой дедок. "Да все вы-ы-ы такие, кобели!" - осекает его уж совсем древняя старушка. "Путин обещает, что если выберут, то новую технику везде станут давать". "Ага, жди, так и дали, держи карман шире". Далее разговор переходит в сторону маленьких пенсий и воровства чиновников и олигархов. Мелкими ручейками струятся беседы группками про хвори, стряпанье блинов и Верку из третьего подъезда. Вдруг всплеском волны дед: "А слышали, как Ксения Собчак опозорилась недавно, и показывается как ни в чем не бывало". "Да-а-а, развела там Дом проституции, и довольная". "Та еще…". Посиневший от холода веселый молочник балагурит, подбадривая бабок, начинающих впадать в анабиоз от стояния на морозном ветру.

Вдруг замечает меня: "А батюшка у нас, как ни посмотрю, все в конце очереди всегда стоит". Все почему-то сразу примолкают, становится отчего-то неудобно, в том числе и мне. Достаивается в молчании очередь, беру молоко. Иду и думаю, что все же это грустно, когда Ксения Собчак удостаивается обсуждения у стариков, залитых всеми этими телевизионными помоями. Что старость не перешла в мудрость, оказавшись исполненной пустых разговоров и пересудов, жалоб и недовольства всем и всеми. Не научающая уважению распоясавшуюся молодость. И вместо вглядывания в распахивающийся горизонт вечности, подведения итогов и приуготовления себя ко встречи с Богом - обсуждение всего самого суетного и пустого - шелухи жизни, носимой ветром среди безбожно иждиваемых дней.


Сны о детстве.

Потянет душу во дни вешнеталицы перелетным косяком на север, к родному домовью…
Вспомнится вдруг, как мы мальчишками, забравшись на обсохлый пригорок, искали уже наросшую заячью капусту, на вкус кисловатую и колючую. Складником (без которого ни один деревенский мальчишка себя не мыслил) выкапывали хлипкие, с тонким стебельком хлебенки, напоминавшие сладившую картошку из погреба.

А солнышко полдневное и ветерок - теплые да ласковые, что ладони мамы. И землей так пахнет - не сказать мне, слов таких не найти. Тогда мог, забыв обо всем, долго-долго смотреть, как меж травинок трудолюбивый и мудрый муравей старается унести свою ношу. Вот ведь, не для себя, а к собратьям тянет, хлопотливо суетясь. Зачем несет, кто повелел, и как дорогу находит? Все удивляло тогда, до всего было дело. Вот вымыло в колее с золотым блеском камушек - пирит. Что за камень, может золото? Забот на день.

Какая радость была в этих весенних днях: шумливые ручейки, резво несущиеся в лога, парчой сияющий на солнце снег, уже осевший, по утрам лежащий твердым настом. На укатанной санными полозьями дороге вытаивают конские катыши, очески сена и соломенная полова. Потемневший лес за огородами зябнет в сырости. Вот-вот скворцы прилетят, начнутся птичьи перебранки с воробьями по квартирному вопросу.

Есть тайность и странность в человеческой памяти: детство навсегда прошло, но закрываю глаза - и вот оно - рукой дотянуться можно и шагнуть из этих взрослых тяжелых лет в ясносолнечный незаходимый день, нескончаемо длящийся под высоким куполом неба. Иногда проснусь осеред ночи, в самый глубокий час ее - и с закрытыми глазами начинаю слушать настоявшуюся будто индийским чаем тишину. Как разливистым водопольем найдет далекое прошлое, и заторопит, и понесет в свои невесомые дали. И так вдруг покажется, что я еще мальчишка, лежу на своей детской кровати в родном доме, а все, что потом, мне просто приснилось - и институт, и армия, и скитания и утраты, и города, и разлуки. Надо же - такое снится! Вздохнуть бы - и забыть этот сон, зная, что утром разбудит мама прикосновением ласковой ладони - как того вешнего солнышка. Знать, что мамы не умирают, ведь не могут умереть они - ясноглазые, самые добрые и нежные, похожие на ангелов.

Утром надо в школу, а уроки по математике с вечера не сделал. Может все-таки пронесет. После уроков будем с ребятами строить запруду на талом ручье. Но это все завтра… Натянув на себя одеяло, вновь засыпаю, уплывая восьмилетним капитаном в лазореводымчатый горизонт детства.


Чтобы помнили.

Дочка начинает ходить. И боязно ей, и хочется пойти без опоры. Убирая руку от дивана, приседает от неожиданности, вновь встает, что-то возмущенно лопочет. И вдруг с улыбкой поднимает личико. "Ведь правда, папа, я хорошая?!" Ах, дочка…
Вспомнилась мне поездка с одним иеромонахом, служащим при храме детского дома, в приют женского монастыря. Приехали поздравить с именинами воспитанницу детдома, переведенную сюда. У монастырских ворот нас уже ждала девочка лет восьми, Аня, тонкая да звонкая, легкая да ясная, будто ветерок летний, девочка с лицом ангела.

Были поздравления, подарки и чаепитие. Аня вся светилась от радости. Сестры-воспитательницы нахваливали: уж до чего прилежная и трудолюбивая, добрая, да разумная! В приюте девочке так поглянулось после детдомовской казенщины, что расцвела она отзывчивой душой и всяким умением. Аня показывала и рисунки свои, и первую вышивку, и обширное монастырское хозяйство со всей его живностью. И все же видно было, что в ней, как во всяком ребенке, душа просилась в семейный уют, под родительский кров, как просится в дом выброшенный на холод котенок, слабыми коготками царапаясь в дверь. "Ведь правда, я - хорошая?! Ведь правда?!"

Ехали обратно сквозь багряно-янтарный лес. Среди разлившейся прозрачной тишины стояли рощицы тонкоствольных березок под приглядом осанистых елей, застывших в вековечных думах. С их разлапистых веток свисал зеленовато-пепельный мох, словно старческая проседь времени. Казалось, мчалась еще этим лесом конная дружина Евпатия Коловрата, позвякивая стременами и посверкивая кольчугами, все пытаясь настигнуть ворога, поганящего Русь. Неслись они, древние и седобородые витязи, и не могли настигнуть, заставая на пути лишь пепелища и разор. Осеннее шафрановое солнце катилось над нами по овершьям деревьев.

Старинной исщербленной сталью взблескивали излучины тихих старорусских рек с певучими, былинными именами. Изредка выбегали на обочины нищие, точно разграбленные деревеньки и юродливо щурились подслеповатыми окнами. Будто выпрашивая на опохмелку, пьяненько куражась и приплясывая, они все выпячивали голые ребра скосившихся дощатых заборов.

И грызли меня дорогой вопросы: "Где сейчас родители девочки, оставившие ее в детдоме? Как живется-можется им? Как строят они свое счастье? И как спится им по ночам, не ведавшим терзаний маленького детского сердца, все пытающегося найти вину в себе за то, что отреклись от него родители".

Стояла девочка у ворот и махала нам вслед своей тонкой рукой, что березка веточкой. В золотисто-карих глазах ее той же древней рекой сквозила совсем взрослая грусть, искрясь веселинками на перекатах, кружась омутами женской печали. Чтобы мы не забывали ее, так старающуюся быть хорошей и нужной людям. Чтобы знали и помнили.


Не сошлись характером.

Рушится семья близкого друга. Есть ребенок, свой дом, работа, здоровье, достаток. Жена красавица, муж работящий и домовитый, но вместе - невмоготу. Характером не сошлись. Кроха-сын, нерасторжимо единящий в себе их кровь, последней ниточкой соединяет двух людей, ставших чужими друг другу. По вечерам, после рабочего дня, - крик и хлопанье дверями. И еще не сказанное, но про себя решенное почти наверняка: "Разводиться!".

Болит вот у человека рука - долго и нудно. И будет терпеть ее, и лялькать, и лечить всеми мыслимыми и немыслимыми способами. И на ампутацию согласится лишь тогда, когда уж будет прямая угроза жизни. Даже с сохлой, скрюченной рукой согласится жить, чем без нее. Почему же половина современных браков избирает ампутацию - да на живую. Пожили, не сошлись характером, разбежались. Баба с ребенком, бросивший мужик - кто как не инвалиды? И среди кого они будут искать себе новую половинку? Принцы и принцессы их годков вышли, одна шваль осталась. Вот и будут они урывать мужатых да женатых, да рушить чужие семьи. И пойдет их личная боль и злоба гулять по свету, калеча и коверкая другие судьбы.

Рассыпается карточным домиком молодая семья, имеющая вроде все внешнее, но не обладающая лишь одним - любовью. Не той воздушно-порхающей влюбленность, что переменчивее весеннего ветерка, а любовью, которая "крепка как смерть", которая "не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражает, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит".

О чем же я? Разве есть у меня такая любовь? Разве могу осуждать? Значит и во мне, как и во всех окружающих нас, есть взаимная вина за случившееся. Мы научаемся друг у друга равнодушию, себялюбию, неуступчивости. Упрямые в своей правоте и упорные в стягивании на себя общего одеяла. Мы живем в будто старой вселенской коммуналке, со скандалами и дрязгами у кухонной плиты, со сквозняками и крысами, шастая по чужим постелям и карманам, толкаясь в очередях за счастьем.

Где найти доводы, способные убедить не делать последнего шага? Стоят два человека спиной друг к другу, сжав ладони в кулаки. И недоуменно смотрит на них сынишка очами Божьими, запрокидывая свое личико и пытаясь обнять и смирить их, самых любимых и дорогих ему, готовых шагнуть в отверстую пропасть.


За бортом современности.

На городской свалке возле моего дома каждый находит свое. Опухший от перепоя и побоев бездомный перебирает пакеты в поисках объедков и теплых вещей. До хрипоты заходится в кашле, закидывая на плечо грязный мешок и отправляясь до следующего "острова сокровищ". Из ближайших пятиэтажек наведываются таджики, забирая выброшенную мебель. Перед вывозом мусора на убитых "Жигулях" появляется армянин с сыном: собирают металлолом. Дед пенсионер волокет рамы для теплицы и фанеру для дачи.

Старая бабушка все ахает и не может привыкнуть к такому, разбирая фасонистые платья: "Вот все плохо живут, а выбрасывают-то, выбрасывают-то! Да мы после войны о таких вещах мечтали только, а сейчас на помойку, ведь новые!" Для своей собачки подбирает куски хлеба, встречаются и целые буханки, видно перележавшие в холодильнике. Тяжело вздыхая, бредет она до своей квартиры, опираясь на самодельный батожок, в думах о болезнях и одиночестве, да маленькой пенсии.

Выбрасывают и правда многое: двери и рамы после ремонта квартир, мягкую мебель, кухонные гарнитуры, посуду, одежду и обувь, детские коляски и вещи, старую бытовую технику. И еще - книги. Ко всему я сдержан, проходя мимо, хотя мое деревенское нутро протестует, когда вижу стекло, доски, фанеру. Но книги…

В первый раз я был потрясен, когда увидел выброшенные Евангелие, молитвословы, недорогие иконочки. В кучу были свалены от руки переписанные последования богослужений, каноны и акафисты, помянники с именами людей, о которых кто-то молился. Набранная на печатной машинке Псалтирь. Все это было из того советского времени, когда это переписывалось, передавалось, бережно хранилось. Было похоже на то, что умерла бабушка, а весь ее нехитрый скарб просто выбросили.

В другой раз среди выброшенных книг оказался учебник русской истории 1911г. под редакцией проф. С. Платонова. Вот ведь кто-то все советское время хранил книгу, за которую могли посадить, а в наши дни "возрождения исторической памяти и национальной культуры" выбросили.

Выбрасывается техническая литература, медицинская, литературные журналы 90-х годов, школьные учебники. А как же не выбросить: квартиру сделали под евроремонт, мебель новую купили, а тут эта макулатура портит "дизайн" и лишнее место занимает. Кому это читать? Да и до чтения ли в наше время?

В помойной жиже разбросано собрание сочинений Гоголя. Почему-то именно классики очень много оказывается на свалке. Тех советских изданий, за которыми стояли в очередях и доставали по блату. Часто тома новенько похрустывают, когда открываешь их: десятка три простояли за стеклом в "стенках" и так ни разу не были открыты для чтения, вплоть до выброса. Вот Чехов Антон Палыч интеллигентно и скорбно взирает сквозь свое неизменное пенсне с обложки книги рассказов, втоптанной в нечистоты. По распахнутому развороту сборника стихов Есенина жирный и грязный отпечаток кроссовка, словно по душе и совести народной…

Подбираю из груды валяющихся книг репринт издание дореволюционных "Правил светской жизни и этикета". Открываю наугад. "Вежливость есть плод хорошего воспитания и привычки обращаться с людьми благовоспитанными". "Уметь слушать столь же необходимо, как и уметь говорить… Ничто не может быть более невежливым, как прерывать того, кто говорит". "От большей части рюмок отказывайтесь и пейте лишь столько, чтобы постоянным отказом не обидеть хозяина". "Уважающая себя женщина никогда не должна придерживаться моды, которая шокирует скромность и стыдливость". "Опрятная и приличная наружность почти всегда указывают на порядочность человека". "Мы должны искренно, до самоотвержения любить нашу семью". "Исправляйте недостатки вашего характера, они могут сделаться несчастием для всех окружающих вас". "Избегайте всяких излишеств: они позорят человека и расстраивают здоровье". "Любите искренно ваше отечество. Храбрость, также как и любовь к отечеству, одна из величайших добродетелей гражданина. Любить отечество, это любить своих сограждан; это сочувствовать их горестям, это заботиться о народном благополучии".

Да уж, куда как не на помойку подобную книжку. Мракобесие да ересь! А впрочем, не будем о грустном. Мы ведь возрождаемся, растет национальное самосознание, вступаем в ВТО, строим "Москва-Сити", развиваем нанотехнологии. В ногу с современностью, товарищи-господа, не отставайте, бодрее и в ногу, в светлое нанобудущее!


Слушая тишину.

Кампания семиклассников идет по заснеженной аллее. Мальчишки толкают девочек в снег, те визжат, бросаются в ответ снежками. Все это под веселую заборную матершинину, в которой вроде и не слышно злобы.

- Машка, ах ты шмара! - смеясь, кричит мальчишка Машке. Она, миловидная, прилично одетая, отвечает "непереводимой игрой слов". Мальчик добавляет еще тот набор похабнейших выражений и эпитетов, который по отношению к девушке считается самым оскорбительным. Но никто не оскорбляется, ребята весело продолжают играть в снежки.

Встречь устало топает бабка с тяжелой кошелкой. Но и ее не замечают, да и она не обращает внимания на матерящуюся ребятню. Я вдруг понимаю, что это не детское "дурак - сам дурак", а обыденный привычный стиль общения. Они так разговаривают и, кажется, весьма удивляются, когда им делают замечания. А что собственно такого? Так ведь все говорят. И в школе, и дома, и на улице. Ну, Марья Ивановна конечно в школе не выражается, но рассказывают, дома все же позволяет себе в сердцах.

Дети веселой гурьбой скрываются за углом, тихнут шаги, мягкой воздушной волной накатывает тишина. Вот слышно стало, как тенькает синица и падает сухая веточка. Такая тишь, чистая, прозрачная, невесомая! Закрыв глаза, стою пару минут и слушаю благоуханное безмолвие предвесеннего парка. Пахнет тополиными почками и талым снегом. Может я стареть начинаю: "А вот в наше время!"… Намолчать бы вот так мудрости и тишины впрок - червленым старинным золотом, напиться ими вволю из пригоршней осенней задумчивой водой.


Диакон Олег Курзаков